В этом году легендарному актеру и режиссеру исполнилось бы 80…

Михаил Козаков – человек-легенда и человек-история. 30 лет назад он снял культовый фильм «Покровские ворота» и навсегда остался в истории отечественного кинематографа.

Будучи актером, он всю жизнь умудрялся читать только те стихи, которые любил, будучи режиссером – ставить только те спектакли и фильмы, которые хотел ставить. В общем, жил так, как хотели многие, но говорили, что не могут себе этого позволить. Он записал на DVD-дисках документальный фильм «Играем Шекспира», телеверсию спектакля «Дуэт для голоса и саксофона» по произведениям Иосифа Бродского, мюзикл «Джокер» по Сухово-Кобылину и многое другое.

Козаков отказался от антрепризы и объехал полмира, читая стихи любимых поэтов, с некоторыми из которых ему посчастливилось быть друзьями, например, с Арсением Тарковским и Давидом Самойловым. Кстати, последний из них очень ждал козаковской прозы и мемуаров, полагая, что он окажется талантлив и в этом.

Книги Михаила Козакова «Рисунки на песке», «Третий звонок» и «Актерская книга» были изданы позже, Давид Самойлов их не увидел, но насчет писательского таланта Козакова оказался прав.

Когда мы беседовали с Михаилом Михайловичем, невозможно было представить, что совсем скоро его уже не будет с нами. Вспоминая о Михаиле Козакове, мне хочется вспомнить и разговор, который у нас с ним состоялся. 

– Михаил Михайлович, вы 50 лет работаете в театре, сыграли около  60 киноролей и при этом все время говорите, что ваше актерство началось и продолжается стихами. Как это сочетается?

– К стихам меня тянуло всегда, так иногда детей тянет к роялю. Когда мне было семь лет, мама подарила мне английские баллады в переводе Маршака, я знал всю книгу наизусть. Я их не учил, они сами откладывались. Так же, как стихи Роберта Бернса.

Стихи всегда были моим спасательным кругом. Для меня Пушкин не просто великий поэт, это религия. Есть, например, христианская религия, а есть религия поэзии, они, кстати, очень близкие. Как говорил Бродский, каждое стихотворение ты как бы шепчешь на ухо Богу.

– Если поэзия – это религия, то какие у нее заповеди?

– Те же самые. Слово «талант» мы отбросим. И тогда первая заповедь – это любовь к родине, она может быть достаточно сложной, иногда доходящей до ненависти. «Люблю отчизну я, но странною любовью»... Вторая – любовь к родному языку. Третья – богобоязненность – соблюдение главных заповедей, на которых стоит цивилизация, – это заповеди Моисея и Христа. И четвертая – это связь с традицией.

– Вы один из немногих людей в нашей стране, кто может заработать на жизнь, читая поэзию. Стихи сделали вас независимым и от кино, и театра. Когда вы почувствовали эту свободу?

– Довольно рано. Еще в старые времена, когда нельзя было читать Бродского, но я его и тогда читал, говоря, что это стихи одного ленинградского поэта. Пушкина, например, всегда можно было читать. Правда, на радио был и список запрещенных стихов Пушкина. Нельзя было читать, к примеру, «Из Пиндемонти». Иногда цензоры говорили что-нибудь вроде: «У нас с Польшей трудные отношения, а вы будете читать «Полтаву», ну, зачем»?

Всегда есть какие-то ограничения. Или идеологические, они были и возвращаются, или материальные, или чисто вкусовые. Когда я делаю поэтические представления «Дуэт для голоса и саксофона» по Бродскому или «Мне снился сон…» по Самойлову, меня они не касаются. Сейчас я работаю над новым вариантом эстрадного представления по Бродскому. Это будут и стихи, и диалоги с Соломоном Волковым, и фрагменты суда, и его воспоминания, и проза, и кинохроника.

У меня есть такое выражение – стоять на четырех лапах: одна лапа – театр, где я играл всю жизнь, вторая лапа – режиссура (в основном, телефильмы), третья лапа – эстрада (стихи), четвертая лапа – писание. И так случилось, что заниматься всем этим мне достаточно интересно. И когда одну лапу тебе подстрелили, например, не дают денег на кино, тогда я иду на эстраду или в театр. Когда в театре нет интересной роли – начинаю что-то пописывать.

Смотрите, вот я, допустим, снял фильм «Очарование зла». Это фильм о 30-х годах, русская эмиграция, Москва, Ежов, история Цветаевой, завербованного Эфрона, Болевич, он же – Радзевич, и масса других действующих лиц. Я очень рад, что мне удалось снять это кино, что на него нашлись деньги. И вот есть этот телевизионный фильм, но в России его, по каким-то соображениям, не показывают. Он идет всюду, только не у нас.

– А что говорят руководители телеканалов?

– А они не говорят, они теперь ничего не объясняют. Если раньше была цензура, и я ее хлебнул достаточно, с теми же «Покровскими воротами», то сегодня все упирается в деньги и в заказ, но не только. Даже когда картина сделана, ставится вопрос, показывать ли ее и когда. Могут показать ночью, под утро, причем без объяснений. При этом я вижу поток сериального мыла, идущего в вечернее время.

А что было с «Доктором Живаго» Прошкина? Сколько он ждал, чтобы фильм показали! А как было с моим фильмом «Ужин в четыре руки» о Бахе и Генделе? Первый раз его показали в два часа ночи, второй раз – в 1.20 ночи, и уж когда он получил «Тэфи», его показали в понедельник в три часа дня.

Со стихами я сам выбираю, что мне читать, где и зачем.

– По телевидению несколько раз показывали ваш документальный фильм «Играем Шекспира». Как он появился?

– Это получилось под мое семидесятилетие. Канал ТВЦ захотел сделать обо мне какую-то передачу, и я им предложил вместо этого сделать фильм о Шекспире. Я играл шесть ролей Шекспира. Денег на фильм было отпущено немного, но когда я полез в эту тему, я понял, что не могу просто читать монологи из ролей, и я сочинил авторский фильм, где я играю и комментирую, монтирую разных Лиров и разных Гамлетов. Как ни  странно, все три серии были сразу приняты и показаны. Я даже получил за них «Тэфи».

Обычно если я хочу что-то поставить на телевидении – это всегда борьба. Каждый раз приходится искать выход из безвыходного положения.

– Успех в одном начинании не дает обещаний на помощь в следующем?

– Для меня – да. Если бы я захотел снимать эту лабуду, которой заполнен эфир, тогда – пожалуйста.

Ну, убрали с телевидения Петросяна, теперь идет другое шоу. Меня вот уже в пятый раз пригласили в передачу Андрея Малахова, на которую я не хожу и никогда не пойду.

– А есть шоу, в которое вы бы пошли?

– Да, есть. Например, передачи Архангельского. Я могу спорить в кадре, беседовать, но не в компании, а тет-а-тет. Но снимать кино и ставить спектакли, конечно, интереснее, чем беседовать об этом.

– Почему вы сейчас вообще не ставите антрепризные спектакли?

– Моя антреприза лопнула, потому что не было здания. А я не мог ставить чисто коммерческие вещи. У меня был такой спектакль «Играем Стриндберг-блюз». Естественно, это вещь не могла пользоваться таким же успехом, как комедии Ноэла Кауарда. Мне скучно было ставить только комедии или  только то, на что сразу клюет зритель. Мне хотелось уподобить антрепризу театру. И тут я столкнулся с очень серьезными вещами, в первую очередь с отсутствием места, где играть. Потому что аренды в Москве росли, а поднимать цены на билеты на сложные вещи было невозможно. Я очень долго добивался здания, выступал на форумах. И все поддерживали, что должно быть одно здание в Москве для антреприз, чтобы не надо было ходить по театрам с протянутой рукой. Это бродвейский принцип. Теоретически все во главе с Калягиным говорили «да», а когда доходило до дела, оказывалось, что такого здания нет. Хотя в Москве оно могло бы быть, и его не надо было даже строить. Допустим, есть Театр Наций – это филиал МХАТа, который ремонтируется уже 15 лет. Есть еще ряд зданий, но у всех свои интересы. Поэтому моя антреприза лопнула. Но, Бог милостив, пока стою на лапах.

Анна ЭПШТЕЙН